Бумеранг на один бросок - Страница 54

Отныне в размеренном, почти механическом существовании маленькой человеческой колонии наступили перемены. Если раньше эти трое коротали время, не имея возможности — да и стремления! — занять себя делом, то теперь они приступили к выживанию. Перед ними во всей красе встала грандиозная задача — сохранить человеческий облик. Это значило: сохранить память.

Они усаживались вокруг снятого с корабля термоэлемента, похожего на лампу Аладдина, и начинали вспоминать. Имена родителей, братьев, сестер, друзей, названия улиц городов, где родились, где росли и учились, где бывали хотя бы раз. Иногда с Земли переходили на планеты, куда заносила их нелегкая. Тайкуна с его закоулками и сомнительными заведениями им хватило на полгода. На Эльдорадо ушло четыре месяца. Титанум, где бывал только Стаффан, был освоен за три недели. И снова их память возвращалась к Земле. Шепсхамн, Фьелландет, Умео, Стокгольм… Эйнар обронил, что почти неделю болтался в Рио посреди самого карнавального разгула. Его заставили вспомнить все, до мельчайших деталей: и как была одета — точнее, раздета! — королева карнавала, и как звучала самая популярная самба, и даже как звали всех девушек, что делили с ним пляжные лежаки той счастливой поры. Стаффан когда-то провел на Пангелосе четыре часа и, разумеется, не подстрелил ни единого циклопа, но рассказывал об этом приключении трое суток. Тельма, поначалу конфузясь, а потом добавляя в свое повествование все больше и больше юмора, поделилась своими воспоминаниями о жизни в колонии Детей Радуги под Эйтхорном.

Во время одного такого сеанса воспоминаний Тельма и объявила о том, что ждет ребенка.

«Шуточки у тебя…» — проворчал было Эйнар, но вгляделся попристальнее в бледное и решительное лицо подруги и понял, что она не шутит. «Послушай, — сказал он. — Зачем здесь ребенок? По-моему, достаточно того, что мы трое мучимся». — «А нельзя ли от него избавиться?» — осторожно спросил Стаффан. «Можно, — сказала Тельма. — Если убить меня». — «Дура! Подлая, эгоистичная дура! — закричал Эйнар. — Как ты могла так поступить?!» Поначалу Тельма решила, что он переживает из-за себя, и уже прицелилась вцепиться ему ногтями в широкую бородатую физиономию, но потом вдруг поняла: он думает о том, как же ребенок будет расти здесь, в «Храме мертвой богини», в проклятом каменном мешке, в вечных холодных сумерках, дышать отравленным воздухом, каждый день видеть одни и те же лица и ничего не знать о Внешнем Мире, кроме чужих воспоминаний. «Вот зачем ты все это затеяла…» — сказал Эйнар и ушел в темноту катакомб. «Мы его никогда не увидим?» — спросил Стаффан и снова приправился заплакать. «Я должна родить этого ребенка, — промолвила Тельма упрямо. — Он спасет нас».

Трудно сказать, что подвигло ее на этот рискованный шаг. Но уж никак не здравый смысл. Кто может сохранить благоразумие, проведя столько дней в наркотическом угаре? Скорее всего, это была отчаянная попытка наполнить их растительное существование хоть каким-то смыслом.

Эйнар не потерялся. Он вернулся, когда наступила ночь, притащил с корабля еще один термоэлемент и целый мешок побитого оборудования. «Утром начнешь восстанавливать сигнал-пульсатор», — сказал он Стаффану. «Я ничего в этом не понимаю», — фыркнул тот. «Ерунда, научишься. Кем ты был до того, как попасть в крофт-группу Акселя?» — «Механиком погодных установок…» — «Значит, все в порядке». — «А ты не хочешь этим заняться?» — «Я был ихтиологом, специалистом по карпообразным. У меня мозги не так устроены» — «А Тельма?» — «У нее настают другие заботы, болван…»

…День, когда ребенок появился на свет, стал сущим кошмаром для всех. Никто из троих не был медиком и, соответственно, никогда не принимал роды в полевых условиях. Процессом руководила сама Тельма, напичкавшая себя обезболивающими — хотя сама атмосфера Убежища и без того была сильным анальгетиком и притупляла болевые ощущения. Спустя три часа бестолковой суеты, с перерывами на обед, родилась девочка. «Почему она молчит?» — обеспокоенно спросил Стаффан. «Ее нужно шлепнуть по попке, — сказала Тельма. — Я где-то читала…» Эйнар тотчас же отвесил младенцу звонкий шлепок. «Что ты делаешь, горилла чертова?! — завопила Тельма. — Ты убьешь ее!» Но малышка молчала. Лишь после пятой попытки она подала голосок. «На, получи, — буркнул Эйнар. — Орет, как оглашенная. Что ты теперь с ней станешь делать?» — «Кормить грудью, — сказала Тельма. — А вы, два долдона, принесите побольше теплой воды». Обескураженные крофты отправились выполнять. Когда они вернулись, то обнаружили, что Тельма спит, прижав девочку к обнаженной груди. «Самая несообразная мадонна, какую я только видел в жизни», — пробормотал Эйнар. «Ей нужно дать имя, — вдруг сказал Стаффан. — У тебя есть какие-то мысли?» Эйнар треснул себя по лбу. «Ни хрена здесь нет вот уже два года, да и раньше избытка не наблюдалось», — проворчал он. Тельма тотчас же пробудилась. «Что вы тут рассуждаете, — усмехнулась она. — Ее зовут Антония. Антония Стокке-Линдфорс». — «Круто, — сказал Стаффан. — Но не слишком ли… длинно?» — «Не слишком. Хотя бы потому, что я не знаю точно, кто из вас, дурней, ее отец. А имя, уж не обессудьте, по ее бабушке со стороны матери». — «Полагается бы со стороны отца», — неуверенно заметил Стаффан. «Которого? — фыркнула Тельма. — Будет так, как я сказала. А теперь уходите оба, дайте мне отдохнуть…»

Если Тельма и собиралась наполнить чью-то жизнь смыслом, то добилась этого лишь применительно к себе. Двое здоровых мужиков оказались полностью не у дел. Быть на побегушках у кормящей матери, да еще со скверным характером, — не повод для оптимизма. Тем более, что никто из них до конца не сознавал себя отцом маленькой Антонии, Возможно, где-то в подсознании каждый пытался переложить родительскую ответственность на другого. Брюзжа и огрызаясь, они принимали посильное участие в пестовании девочки. Эйнар как умел кроил для нее одежки из всего хотя бы отдаленно напоминавшего ткань и сваривал их ультразвуковой насадкой. Стаффан в перерывах между возней с сигнал-пульсатором мастерил немудрящие игрушки. Тельма, и без того не самая ласковая из женщин, понемногу превращалась в деспотичную мегеру. Материнская ноша и для нее оказалась чересчур гнетущей. И только Антония, которая большую часть своего времени проводила во сне, выглядела умиротворенной и всем довольной.